Железнякова Валентина Константиновна

Родилась я 6 декабря 1931 года в деревне Сергеевка Балахнинского района. Моя девичья фамилия Артамонова. Мама была домохозяйкой, по молодости в 1930-е годы работала крановщицей. Папа трудился на сормовском заводе, был токарем, точил детали для военных нужд, имел бронь. На сормовском заводе работали все мужчины, жившие в то время в Сергеевке. Добирались до места работы они на поезде с паровозом, ездили каждый день то в первую, то во вторую смену. Бывало, что отец и по три дня не возвращался домой, работал и жил прямо на заводе.
В войну в семье нас было две сестры, я была старшей. Еще одна сестричка и два брата родились уже в послевоенные годы.
Помню начало войны. Откуда-то я пришла, а мама и бабушка плачут. Спрашиваю: «Мама, что такое, что случилось?» Отвечает: «Война началась с Германией». Ну и пошло…
Выжили мы только за счет огорода и коз. Еще папа держал пять – семь ульев, но меда мы не видели. Папа мед накачает, мама продаст, и все деньги шли на хлеб и продукты.  
За хлебом по карточкам мы ходили в магазин напротив старого Троицкого кладбища. Сейчас там детская поликлиника. Получали по карточкам по 300–400 граммов хлеба. Норму можно было взять на два дня. Но на два дня никогда не брали – разве вытерпишь, когда на один день хлеба не хватало, поэтому в магазин ходили каждый день. Очередь занимали с четырех утра, а если приходили позднее, слышали: «Хлеб кончился, ждите, вечером после шести привезут». Это целый день сиди голодная, дожидайся привоза или домой уходи. Мама ждет-ждет, нас нет. Придет, а мы сидим, очередь боимся пропустить. Вспомнишь, душа чернеет. Сами хлеб не пекли, печь было не из чего. Пекли из картошки оладьи – драники, как сейчас называют. Добавляли в картошку немного мучки или отрубей. Вот это наша еда была. Целыми днями сижу и вспоминаю. Боже мой, какими нищими мы были.
В какой-то из военных годов, видимо самый голодный, нам в школе граммов по 50 хлеба давали. Мы шли в буфет, учительница наша стояла рядом, подтверждая, что это ее ученик, и нам выдавали хлеб. Училась я в школе № 10. Зимой в школе было холодно, сидели одетые. Технички тогда, кроме уборки и мытья полов, топили печки. Учились мы в две и даже в три смены на втором этаже, а на первом этаже нашей школы был госпиталь. После учебы мы туда ходили. Беседовали с ранеными, рассказывали им о своей школьной жизни, читали по их просьбе книги и брошюры. Если тяжелобольной не мог пошевелиться, писали письма его родным. Плохого в письмах раненые не писали, никаких стонов не было, только все хорошее: поправляюсь, нахожусь в таком-то госпитале, спрашивали, как дела дома. Много на маленьком листочке не напишешь. Конвертов тогда не было, письма складывали треугольниками. Потом письма со всей палаты собирали, и те ученики, кто шел домой мимо почты, их отправляли.   
После школы мы еще ходили в кружок в Чернораменскую больницу, где нам объясняли медицинские термины, учили, как бинтовать, как прикладывать кислородные подушки раненым, но это нам не понадобилось.   
Утром, до школы, я работала по заданию химлаборатории. Раньше наша электростанция питалась торфом, его возили составами с Мугреевского торфопредприятия и с Третьего поселка – там тоже торф добывали. В 5 часов утра меня папа будил: «Иди». И я шла к переезду в Сергеевке (сейчас он нарушен), несла пустую ношатку – деревянную корзину с ручкой. Машинист на переезде тормозил, останавливал состав, я отдавала пустую ношатку, а он мне давал такую же с пятью литровыми банками, полными торфа. Я несла их в химлабораторию на проверку. И уже оттуда я шла в школу.
Для защиты от фашистских бомб мы в своем огороде вырыли бомбоубежище – яму, накрытую сверху досками, на которые была навалена земля. Земляные стены, чтобы не осыпались, были забраны дощечками, стояли лавочки. И как только сигнал подадут, мы бежали в это бомбоубежище, садились там и дожидались, когда дадут отбой. Почти в каждом дворе было свое бомбоубежище. Для тех, у кого его не было, на пригорке, где улица Сергеевка поворачивает на улицу Горшиху, было вырыто большое общее бомбоубежище. Помню, что две-три бомбы упали на ГоГРЭС, но вреда от них станции не было, ее удалось сберечь.
За речкой у нас стояли зенитки. Как только фашистский самолет летел, зенитки начинали стрелять. Это нас очень пугало, мы боялись гула немецкого самолета, отличали от нашего. Когда впоследствии я работала в горисполкоме, со мной трудилась женщина, которая служила зенитчицей как раз там, в Савино.
Окна в домах затемняли: кто тремя слоями газеты, а большинство – мешковиной: мешок распарывали и приделывали. Уличком ходил по улице и, если где-то в щелочку просвечивало, громыхал в дверь.
Несмотря на все трудности, каждый Новый год в зрительном зале клуба для всей школы была елка. Для украшения елки после уроков мы клеили цепочки-гирлянды, резали их из цветной бумажки или красили и склеивали. Елочные игрушки приносили из дома. На празднике нам в маленьких пакетиках давали гостинцы: конфеты-подушечки, немножко печенья, пряничков. Сколько радости у нас было!
В войну пленные немцы покрывали шлаком с ГоГРЭСа нашу сергеевскую дорогу. Она до сих пор прекрасная, нигде ни выбоинки. Во время войны в районе поселка, который называется Особый поселок, был концлагерь для немецких военнопленных. «Немцы идут, закрывайте двери!» – кричали на улице, – немцы ходили, побирались. А чего мы могли дать, когда сами были полуголодные? И мы закрывали двери, немцев не пускали.
Помню еще случай, произошедший уже после войны. Я ходила в кружок хорового пения, и мы поехали с концертом на Третий поселок торфяников. Поселок в то время был большой, жителей много, имелись и школа, и клуб. В перерыве я вышла из клуба на крылечко и увидела большую площадь со столбиками. На каждом столбике дощечка, на дощечке номер. Я спросила, что это? В ответ прозвучало: «Пленных немцев тут хоронили». Много дощечек было, очень много. Сейчас все жители оттуда выехали, там дачный поселок.
В День Победы 9 мая 1945 года мы были в школе, два урока проучились вместо пяти, и все разбежались. Выбежали на улицу, кричали: «Ура!», целовались. И на другой день все радовались и говорили друг другу: вот это по радио рассказывали, вот это. У нас в семье радио висело на стене, было оно черным, круглым, словно бумага, натянутая на круглый обруч. Радио имелось не у всех. У нас оно было, потому что папин брат работал на Чернораменке партийным руководителем, жил с нами в одном доме через стенку.
После окончания восьми классов я устроилась к папе в цех на сормовский завод, работала учеником токаря, потом токарем. Одновременно закончила в вечерней школе 9-й класс. А потом прочитала, что принимают на курсы машинисток. Русский язык и литературу я знала прекрасно, у меня тетка преподавала эти предметы и меня обучала. Я с завода рассчиталась, окончила курсы и поступила машинисткой в коммунальный отдел Балахнинского горисполкома. Находился он тогда в Доме пионеров. Потом недолго работала машинисткой в поселке Истомино, на телеграфе телеграфистской, в конторе Чернораменского торфопредприятия машинисткой. Потом окончила финансовый техникум в городе Горьком, перешла в администрацию и работала в налоговом отделе старшим контролером-ревизором по Балахне. С этой работы и ушла на пенсию.