Комиссарова Тамара Александровна

Родилась я 24 апреля 1933 года в деревне Мошки Мошковского сельсовета Городецкого района Горьковской области. Нас, детей, в семье было пятеро – брат с 1924 года, сестры 1922, 1926 и 1928 годов рождения. Я была самой младшей.
22 июня 1941 года в Ковровке было массовое гуляние. Изо всех близлежащих деревень там собирались, отдыхали, и мы, маленькие, бегали. И тут кто-то объявил, что началась война. Мы все побежали домой. Когда мы прибежали – до нашей деревни было километра полтора, – там уже была паника, всех мужчин оправляли в Городец в военкомат, в том числе и папу. Но его быстро вернули – он работал у нас председателем колхоза «Первомаевец».
Старшие сестры тоже работали в колхозе. Их всех чуть позже послали в Пучеж и Пурех рыть окопы. Нина, тринадцатилетняя, поехала вместо мамы.
Брат учился в торфяном техникуме в Балахне, и его, несовершеннолетнего, тоже отправили на войну. Перед отправкой на фронт он проходил обучение в Выксе, мама к нему ездила, возила передачку. До окончания Великой Отечественной войны брат служил танкистом, потом его сразу взяли на японскую войну. Был ранен. Нам приходили благодарности за его службу. Как пришлют толстое письмо, мама в слезы – «это похоронка!» Вернулся он только в 1947 году, вся грудь в орденах и медалях.  
В колхозе работать было некому. Я начала помогать маме в поле с восьмилетнего возраста. Сначала на прополке, а потом и жала, и на току работала. Сложнее всего была жатва. Пшеницу, овес жали серпом, однажды этим серпом я себе палец срезала. Мама вязала снопы, а я их носила, складывала по 20 снопов в одну кучу. Жниво было очень колким, придешь домой – все ноги в крови.
Потом на лошадях эти снопы возили на ток молотить. Там мы серпом снопы разрезали, а женщина, работающая на специальном движке, брала колосья и совала их в барабан. Детей к этому аппарату не подпускали. Дальше была веялка, потом сортировка. Наконец, мы затаривали мешки готовым зерном, старшие грузили их на телегу и увозили на лошади в Городец – сдавать госпошлину. Сначала колхоз государству госпошлину сдавал, потом часть зерна на семена оставлял, а уж на трудодни рабочим – сколько останется.
Личные хозяйства тоже сдавали госпошлину, отвозили в Городец мясо, шерсть овечью, яйца, молоко. Если мяса, например, нет – можно было отдать деньгами. Если молоко трудно возить – можно сдать топленым маслом. Когда семья все сдавала, домой приходил налоговик, проверял квитанции и выплачивал за это какие-то копейки.
Свои первые трудодни я получила на резке торфа. На торфяном болоте специальными резаками мы резали кирпичиками торф, сушили его и вывозили. Этим торфом, добавляя его к дровам, топили печи в правлении колхоза, в домах и банях. Мы работали самостоятельно, без взрослых, но нам бригадир записывал от трудодня только 0,25. Мои старшие сестры зарабатывали по целому трудодню, а нам, детям, писали четверть. Но и работали мы не целый день и только летом, зимой учились. Иногда я заменяла маму – в субботу или воскресенье. Мама топила баню или делала домашние дела, а я работала за нее в колхозе.
Вечером в домах маскировали все окна, завешивали, чтобы никакой щелочки не было. Маскировку проверял десятник, ходил, по окнам стучал. От каждого десятка домов был один ответственный, всего в деревне было 40 домов. Бывало, что в ночное время на улице аж светло было. Мы видели лучи прожекторов, ищущие в небе над Балахной немецкие самолеты, зарево от бомбежек автозавода в Горьком. Слышали, как по железной крыше стоявшего напротив дома стучат долетавшие до нас осколки. Мы все знали, как звучит летящий немецкий самолет. Бывало, что налет фашистской авиации заставал нас в поле, бригадир кричал: «Ложитесь!» Мы падали прямо на землю, чтобы нас не видно было.  
Дома у нас была радиотарелка, все прямо уши прикладывали к ней, когда шли сводки Информбюро и сообщения Левитана.
Осенью 1941 года я пошла в 1-й класс, учились тогда с восьми лет. В нашей деревне было две школы – 1-2-й классы в одной, 3-4-й – в другой. Хорошо помню первую учительницу, звали ее Екатерина Ивановна Щербакова. В школе на Новый год ставили елку. Цепочки для ее украшения мы клеили из газет сами. Игрушек никаких не было, украшали ватой.
С 5-го по 10-й классы ходили в школу в Николо-Погост пешком семь километров. Уходили рано, еще доярки не выходили на ферму, а мы уже брели по колено в снегу. Шли в темноте, боясь волков. Папа в железную банку насыпал золы, наливал керосину, и вот с этим факелом мы ходили, по очереди несли. Пока идем в Погост, в сумке разольются чернила, все учебники испачкаются. Чтобы чернила не замерзали в мороз, папа покупал где-то порошок и разводил его на водке. Учебники нам в школе выдавали, а вот с тетрадями было плохо. Их шили сами из бумкомбинатовской бумаги. Мама покупала бумагу, ее разрезала, папа прокалывал шилом дырки, я нитками сшивала листы, потом линовала. Бумага была плохая, не тетрадная, чернила расползались. Вечером из школы мы приходили замерзшие, быстрее раздевались и на печь залезали греться. Мама прямо на печь подавала горячего супа, мы разогревались и там же, при свете коптилки, начинали делать уроки. А потом бежали гулять, на горку кататься.
Начиная с весны, времени на гуляние не было, нужно было помогать маме. Копали вручную огород, пахали большой участок – собирались по восемь человек и таскали плуг. На участке выращивали картошку и сеяли рожь. Рожь молотили цепами – специальной ручкой, соединенной ремнем с короткой толстой палочкой. Потом мама на лошади везла зерно в Городец, там на Бычихе была мельница, на Узоле стояла. Просо, его тоже сеяли, также обдирали на Бычихе.
Еще помню, ходила на рынок в Правдинск, в четвертях молоко на продажу носила. Через Волгу переправлялась на лодке. Было мне тогда лет 10–12. В Правдинске видела пленных немцев. Они передвигались в кандалах с цепями – только шагнуть.
Поскольку своего храма в деревне не было, мы с мамой ходили в Сретенскую церковь в Кубенцево. Волга весной разливалась далеко, и мы плыли на лодке почти от самых Мошков до Правдинска. Зимой, как только река замерзала, в церковь мы шли пешком по льду. В это время через Волгу прокладывали железную дорогу, ходил паровоз с вагонетками: из Ковровки, из дальних лесов, возил на бумкомбинат лес. И на больших машинах возили бревна прямо по льду. Вот какой был лед! В деревне Сельцо тоже была часовня, мы иногда туда ходили – там поближе. Но часовня была маленькой, стояли все, как свечки, не повернуться.
А как голодовали в войну! Мама при выпечке в хлеб добавляла семена клевера, лебеды, а если была картошка, заставляла меня ее прямо с кожурой тереть в тесто.
Многие весной ходили по полям, картошку старую собирали. Оставшуюся после уборки картошку в колхозе складывали на зиму в вырытые ямы, сверху закрывали соломой да еще чем-то. Весной ямы открывали, она там почти вся гнилая была. Изо всех деревень сбегались за этой картошкой. Наложат в рюкзаки, в мешки, несут за плечами, она течет по спине… А люди с великой радостью бегут домой.
В победном 1945 году я еще в деревенской школе училась. Учительница нам объявила: «Ребята, война кончилась!» Мы так бежали домой, это надо было видеть. Все кричали: «Победа! Победа!» Стали ждать родных с фронта, а некоторым и после 9 мая похоронки приходили.
В 1947 году вернулся домой брат Константин, устроился работать на Ковровке в леспромхоз. Помню, мама сшила мне из его шинели пальто. Шинель распорола, покрасила ее в чугуне черной краской. Ткань была настолько жесткой, что руки в пальто не сгибались.
Окончила я семь классов, пошла работать санитаркой в городецкий санаторий. В войну в нем был госпиталь. Проработала там до 1958 года, до замужества. С мужем мы переехали в Балахну, построили дом на улице Вокзальной.
В Балахне в вечерней школе на Чернораменке окончила 8-й класс. Трудилась в аптеке при больнице санитаркой. Потом дочка стала подрастать, я перешла на Правдинский радиозавод, и с 1975 года в течение 18 лет работала в отделе комплектации и кооперации кладовщицей.